Мы ехали целый день. Наступил вечер, солнце садилось на закат. Петр Григорьевич остановил лошадь у каких-то желтых ворот и большого забора, сказал: «Ну, Наталья, кажись, приехали, посиди тут, а я быстро!» И ушёл во двор. Кругом было тихо, я терпеливо ждала, не вылезла из саней, хотя ноги у меня подмёрзли.
Послышались голоса, открылись ворота, я увидела, что с Петром Григорьевичем идет женщина. Она подошла к саням, поздоровалась, назвала меня Наташенькой и начала меня высвобождать из «закуток», помогла вылезти из саней. Это было не просто, — ноги озябли, затекли и не слушались.
Это и была Анна Михайловна, моя бабушка. Она приветливо пригласила зайти и хозяина саней, но Пётр Григорьевич, ссылаясь на то, что ему до темноты надо доехать до места от приглашения отказался. Я не хотела с ним расставаться, мне стало страшно, я заплакала, они оба меня успокаивали. Пётр Григорьевич поехал, а мы тихонько стали двигаться к воротам, а потом к дому. Дом я в сумерках не рассмотрела. Он был заснежен. Стоял среди деревьев. Но я поняла, что он очень большой.
Зашли в дом, помещение было кухней с большой «русской» печью, полатями, большим и длинным столом, широкими лавками.
«Наташенька, я, твоя бабушка, я очень рада твоему приезду!» — сказала женщина. Она раздела меня, отогрела, накормила и уложила спать, рядом с собой на полатях.
Утром я проснулась от шума детских голосов, и, в самом деле, человек 15 детей разных возрастов раздевались, громко переговариваясь, усаживались за большой стол, вытаскивали учебники и тетради из сумок. Это была школа. Анна Михайловна обучала 15 детей из деревни Шляпниковой. (В настоящее время деревня называется — Боровая Т. Р.)
«Шляпинцы» часто по пути в Шадринск шли по территории дачи, а отдельные смельчаки проезжали на лошадях. Анна Михайловна не позволяла ездить мимо дома. А вот молодёжи гулять в дачном парке не запрещала.
В воскресенье или в престольный праздник, например в Троицу, в парк приходили нарядно одетые юноши и девушки и располагались на полянке, в конце вязовой аллеи. Их приход был праздником и для меня. В эти дни я чутко прислушивалась, не заиграет ли гармонь? Даже волновалась, а вдруг не придут? Я не спускала с них восторженных глаз, когда они проходили с песней. Мне хотелось идти за ними, но это делать запрещалось, и я, терпеливо ждала их возвращения. В 6 вечера они возвращались и всегда задерживались у наших ворот, здесь была утоптанная площадка, плясать на которой было удобно, особенно кадриль. Мне нравились их весёлые и грустные припевки, нравились частушки о «Болечке». Наплясавшись, они уходили домой. Я с грустью смотрела вслед.
Вот прошло несколько дней, и я хорошо познакомилась с детьми. Я была с ними на уроках и тоже начала «обучаться».
В это время шло знакомство бабушки со мной, возмутительницей их былого спокойствия.
Бабушка Анна Михайловна подробно расспрашивала меня о маме, особенно об Александре Ивановиче, о нашей жизни, о моих привычках. Я чистосердечно, по-детски всё ей рассказала, даже историю о лоскуточках. Так проходило время.
Видимо многое Анне Михайловне во мне не понравилось, говорю быстро, глотаю слова, «стрекочу», как сорока, смеюсь некрасиво, грызу ногти, не умею держать себя, руки держу, как Даша. А тут, на грех, несколько раз описалась ночью! Дома со мной такой оказии не случалось, я и сама испугалась этого. А, узнав про лоскуточки, добавила: «Так, ты ещё и лгунья!»
Анна Михайловна всё сокрушалась, что я так запущена, и это потому, что Даше некогда, она свое, дескать, время тратила на занятия с мужчинами.
Я не понимала, что такое лгунья и занятия с мужчинами. Мне ведь шёл всего шестой год.
Так началось моё воспитание. День был разбит чётко, по часам, — когда и что делать. Утром я должна приветствовать бабушку, говорить «С добрым утром!», а вечером — «Спокойной ночи!» и каждый раз целовать в щёку. Кроме этого за всё говорить «Спасибо!», всё спрашивать, можно ли брать что – то, сделать, пойти.
«Ах, и желудок у Наташеньки больной!» — восклицала она, — «Это от объедания! Где же это видано, — на ночь кушать!» Поэтому еда моя была строго распланирована по часам, утром никаких горячих пирожков, как это было дома. За 30 минут до завтрака надо было выпить полчашки «отварной» воды. На завтрак давалось молоко, вчерашний, более черствый хлеб. Свежая выпечка давалась позже, часам к 10-11-ти. После обеда обязательно, «сончас». В 4-5 часов – прогулка. Это мне нравилось, сначала я гуляла с Анной Михайловной, она меня катала на деревянных саночках-салазках, подбитых железными полозьями. Потом, освоившись, стала гулять одна.
Всё можно было бы перенести, если бы не бесконечные укоры, нравоучения, нотации, сравнения моего поведения с замечательным поведением Сережи, её сына, моего отца, Наташеньки, моей тётки, её дочери.
Я инстинктивно ждала, скорее, искала её признания, тепла, сердечности, особенно в минуты, когда наше общение было особенно приятным, когда «сумерничали», щелкая семечки, пытались петь, или я слушала сказки о козе и козлятах, злом волке, «бабушке Брусничке», «дедушке Черничке». Но привязанности и сердечности не получалось, ласковые обращения звучали фальшиво, и я заскучала о доме.
Всё забывалось только на занятиях с детьми, где я многое узнавала, а вскоре начала читать. Все удивлялись, всего 5 лет, а читает!
Анна Михайловна, видимо, заметила мою, не по возрасту, наблюдательность, сметливость. Она стала много читать мне, учила рассказывать по картинкам, рисовать, рукодельничать, но ко всему добавляя, что я поспешна, неаккуратна, поверхностна.
Видимо это так и было, потому — что эти черты остались у меня и у взрослой, я себя ловила на том, что контролирую их!
Я очень любила гулять в лесу и подолгу слушать звуки леса, тихий шум сосен. Мне казалось, они шепчутся между собой, было так тихо вокруг, таинственно и немного страшно. Это ощущение леса я вынесла из детства и во взрослую жизнь.
Привлекал дом, в котором жила Анна Михайловна. Он был по–барски большим, украшенный мезонином, светелками. Окна и двери были украшены художественной резьбой. Был опалублен, выкрашен светло-голубой краской. Все помещения в доме, кроме кухни, были нежилыми. Дом стоял в саду, на высоком берегу Истока, рукава Исети.
Дом и усадьбу окружал естественный сосновый бор. А что было там? Хотелось пойти, посмотреть, но всё было занесено снегом. Двигаться можно было только вправо от крыльца к жёлтым большим воротам, или влево, по расчищенной дорожке к реке, к проруби. Каждый день мы там брали воду, и каждое утро Анна Михайловна чистила её.
Но кто же она сама, эта Анна Михайловна? Что я узнала от неё самой, от окружающих уже потом, значительно позднее?
Как это знание, что я, внучка этой женщины, отразилось на моей дальнейшей жизни? Эта женщина повлияла на меня, на мою дальнейшую жизнь, но не сделала меня «имущей», хотя, признав родство, следовало признать и свой долг, — помочь подняться на ноги, как кровной дочери её любимого сына. Да может так и лучше, что этого не случилось!
Анна Михайловна, купеческая дочь, одна из 5-ти детей Михаила Ивановича и Натальи Ивановны Слободчиковых, живших в Ольховке. Слободчиков торговал на русских ярмарках мануфактурой. В Ольховке у них был большой двухэтажный дом, многочисленные каменные надворные постройки, магазин с приказчиками. Кроме этого они занимались хлебопашеством, используя наёмный труд. Обычно, этим командовала Наталья Ивановна, непосредственно вышедшая видимо из крестьянской среды. Кроме Анны, они вырастили ещё двух дочерей: Любовь и Анастасию и двух сыновей: Дмитрия и Виктора. Пришло время отдавать Анну замуж, но женихов из богатых подходящих не было, все не по сердцу. Анна любила бедного учителя и взаимно. Но брак между ними был невозможен, Анюту выдали за Катайского дьякона Чернавина Семена Константиновича. Потом он служил в Ольховском храме. У них было двое детей, — старшим, был Серёжа, мой кровный отец, младшей Наташа, в честь которой мама меня и назвала.
Я хорошо помню лицо Анны Михайловны, всю её, звук её голоса, тихий смешок, после иронических замечаний в мой адрес, но не помню, чтобы она хотя бы раз на меня повышала голос.
Воспитывая меня, она дала мне много хорошего для жизни, но при этом медленно, потихоньку вытравливая из меня веру в хорошие, тёплые чувства и душевные отношения.
Испытывая её силу, власть, авторитет над собой, я не любила её, как любила свою мать. Я не прощала своим детским разумом, сердцем и душой ей то, что она много говорила о маме плохого, как бы мстила.
Первый мой заезд, о котором я пишу, закончился печально. Всё бы, может, обошлось, но…
Анна Михайловна каждую неделю ходила по делам в Шадринск, то за учебниками и тетрадями, то посмотреть сохранность своих вещей, которые хранила у двоюродной сестры Тани. Я оставалась со стариком, из деревни Шляпниковой, который «приглядывал» за мной. Вечером я расшалилась. Пела, плясала, нарумянилась свекольными «парёнками» и видимо надоела старику. Он пригрозил, что пожалуется бабушке. Я так расхрабрилась, что, не думая, заявила, что такую бабушку надо отправить «за ушко, да на солнышко!» Старик видимо всё доложил, напряжение в отношениях и раздражение бабушки нарастало, и за какой-то очередной проступок она меня наказала, – угостила «берёзовой кашей». Била больно, прутики берёзы со свистом секли кожу, а бабушка секла и приговаривала: « Это тебе — за ложь, это тебе — за ушко, да на солнышко и так далее…»
На теле остались багровые полосы, они вскоре исчезли, но не исчез в душе тяжёлый осадок! А после наказания, бабушка требовала извинения. Нужно было сказать: «Бабушка, извини меня, я больше так делать не буду!» После наказания меня уже ничего не радовало.
Наступил апрель. Бабушка сказала: «Прилетели жаворонки!» В то утро я, под её руководством, лепила из теста жаворонков к Пасхе. Бабушка принесла из Шадринска цветной «проски», которой посыпали кулич.
Однажды, ночью, бабушка меня разбудила и сказала: «Сейчас пойдём смотреть на церковь, сегодня Пасхальная ночь. И, правда, на противоположном берегу реки Барнёвы, стояла ярко освещённая церковь, был слышен перезвон колоколов. Утром ели крашеные яйца, вкусные куличи, творожную пасху, смеясь, она говорила: «Христос воскресе!», и давала конфеты.
Весной бабушка рассказывала о каждом цветочке, о бабочках, о природных явлениях, пении птиц. Мы часто слушали соловьиное пение. Природа на даче была прекрасной. Кроме сосен и других растений, был сад, правильно распланированный, ухоженный. Среди деревьев было одно, которое бабушка называла «винная ягода». К дому вела великолепная вязовая аллея. А на берегу был плотик, здесь мы брали воду, полоскали бельё, купались.
Я всё больше скучала по дому, да и бабушка видимо тоже устала. Я стала настойчиво проситься, бабушка, недовольным голосом сказала: «Сколько волка не корми, а он всё в лес смотрит!» и вскоре отпустила домой.
comments powered by HyperCommentsТ.Р. Добавлю от себя небольшой комментарий. Анна Михайловна выполнила предсмертную волю своего сына, она разыскала Дашу, благо она уехала совсем недалеко. Написала письмо, в котором упросила бабушку Дарью отпустить маму в гости к ней, а если ей понравится, то и остаться, — насовсем. Мама прожила у Анны Михайловны полгода, затем приезжала ещё два раза, о чём мы узнаем далее. Постараюсь быть арбитром. Прабабушка Анна, действительно пыталась адаптировать маму к порядкам своей семьи, но, увы! Я думаю, что пропаганда с другой стороны тоже действовала, ведь бабушка Дарья была глубоко обижена, только мама об этом не пишет. Удивляет ещё и то, что в большинстве случаев у внуков с бабушками – дедушками всегда больше шансов на психологическую совместимость. Характеризуя маму, я с уверенностью могу сказать, извините, за «техническую» терминологию. Мама – это калька с Анны Михайловны, она применяла, например, ко мне, те же педагогические приёмы. Некоторые черты Анны Михайловны присутствуют и во мне! Здорово наследила прабабка.